Объявление

Свернуть
Пока нет объявлений.

Рассказки от Taiwan-ы

Свернуть
X
 
  • Фильтр
  • Время
  • Показать
Очистить всё
новые сообщения

  • Рассказки от Taiwan-ы

    Я Voevoda.
    Taiwana моя жена.
    Публикуется впервые на этом ресурсе.

    __________________________________________________ _________________
    Немец

    Василий Иванович любил лес. Он часто в одиночку уходил бродить. Охотиться или рыбачить - ему было без разницы. Он просто уходил туда, где привольно, где ели пахнут смолистым дурманом, утка крякает в камышах лесного озерца, глупый линь плещет толстым хвостом… Он любил свою новгородскую землю, любил нутром, первобытно, так любят Мать, так любят Дом, так любят Родину.

    Октябрьским морозцеватым утром Василий Иванович поднялся рано, собрался, свистнул собаку Рексу и отправился туда, где его давно ждали. Конечно, никто его не ждал в лесу. Но в минуты грусти его охватывало… нет, не желание, а непреодолимая тяга к лесу и к «тому» месту. Будто долг. А невозможность объяснить домашним, разделить с ними, выгоняла его из дома пораньше, пока все спали и можно было уйти, не объясняясь.

    Да-а… Тут все изменилось, но и осталось прежним. Спокойно. Василий Иванович долго смотрел вдаль, на розовые от раннего солнца макушки деревьев, потом опомнился, метрах в двадцати обнаружил подходящий островок еще сухой травы и решил сделать привал. Рекса припадала на передние лапы, взлаивала, будто спрашивала: «Ну, что ты возишься, а? Вот же, посмотри, все хорошо, тут мы с тобой и устроимся!»
    «Ну, пусть будет тут, - подумал Василий Иванович, - ничем и не хуже».
    Он неторопливо и основательно устроил маленький привал, огляделся, притащил веток, разжег костерок. Рекса улеглась возле огня и все смотрела на хозяина, мол, видишь, как я все хорошо придумала, какое место я тебе нашла!

    Василий Иванович погрел маленько руки, подумал, потом вытащил из рюкзака черный хлеб, шмат сала, пару огурцов, поллитру и стакан. Отхватил кусок от хлеба и от сала, кинул собаке. Покряхтел, подкинул полешку в костер, повозился немного, устроился. Открыл поллитру, отрезал хлеба. Плеснул в стакан…

    ***
    1942 год

    - Отец, ты в своем ли уме то, а? Да шо ты задумал то, прости хосподи? Ты о нас-то побойся!

    Мать шептала так громко, что Васька проснулся. Проснулся и подумал, что он будет спать дальше. Или делать вид, что спит, но никак уж он не встанет! Рядом на печи всхрюкивали старшие сестры, Галька и Танька. Но мамкин шепот так бил Ваське в уши, что ему ничего не оставалось, как проснуться и прислушаться.

    - Вань… ну, ты с ума сдурел, что ли? Ваня, что ты? Что люди-то скажут? Ведь проклянут же?
    - Слушай, мать, ты мне тут сырость не разводи, поняла! Я те сказал, я сделаю. Ты меня знашь! Я решил уже. Да и пора мне…
    - Ва-а-ня! - мать, удерживая голос, все же взвыла, от чего Васька перепугался, вытаращил глаза и заревел пятилетним басом: «Ма-ам!» И прислушался…

    …А все уже стихло, шепот прекратился, Васька лишь услышал, как быстро хлопнула дверь.

    Сестры спали. Галька чего-то бормотала, а Танька жевала палец во сне. Девчонки! Васька презрительно фыркнул, сполз с печки, шлепнул босыми пятками по холодному полу, вздрыгнул. У-ух!
    В доме было тихо. Васька зевнул в последний раз, от стужи охолонул и пошел в сени, разведывать.
    Бати нигде не было.

    Он пробрался дальше, к сараю, и вдруг услышал мамкин сорванный голос: «Иже Еси На Небеси! Да Святится Имя Твое! Да Будет Царствие Твое! Ныне И Присно И Во Веки Веков!»
    Васька пожался от холода и побег в дом.

    ***
    «Шнеллер, шнеллер!»
    «Курки, яйки!»

    Немецкие войска остановились в деревне. Не сильно зверствовали, нет. Кого-то угнали. Кого-то расселили в сараи, скотники и землянки, но в целом оставили в покое деревню. Только скот и продовольствие забрали. И население загнали работать на благо «великой Германии».

    Ленинград был лакомой добычей. Прилегающие области - плацдармом, жатвой, кормушкой. Которую можно трепать. Новгородцы волей-неволей стали тем буфером, который защищал Ленинград. Ивана не призвали на фронт по причине туберкулеза, а в партизаны он рвался, да Валентина, жена, не пускала. А потом уже стало и поздно: началась оккупация. До войны Иван был бригадиром в колхозе, уважаемым человеком. Во время войны Иван принял решение пойти в старосты при немецкой управе.

    ***
    ... Василий Иванович вздрогнул: слишком близко наклонился над костром, обожгло… Глубоко вздохнул, выпил, плеснул еще…
    Рекса завозилась, вскочила, прилегла ближе…
    ***
    …Вечером того же дня Васька не смел носу казать из-за печки. Потому что мамка с папкой ругались.
    - Черт ты бесноватый, а!? Ты по што, а? Что я людям скажу?
    - Мать, успокойся! Все уж!
    Отец вдруг встал, прикрыл дверь, а дальше Ваське было совсем плохо слышно.

    - Ваня!!!
    - Валя…

    ***
    Иван имел дом и хозяйство. А еще жену и детей. И совесть. Потому Иван пошел в полицаи. Чтобы выуживать информацию у немцев и передавать ее партизанам. Валентина страшилась и страдала, но Иван не мог иначе. Валя знала, что он пошел на это потому, что он был бы иначе не он. Иван не успел уйти к партизанам, но помощь его из тыла оказалась огромной. А еще и возможность сохранить семью, впрочем, то была не самоцель. Сложно. Сельчане его обвиняли шепотом, на него злобно косились. Иван терпел и молчал, никого, кроме жены, не посвящая. Он ловко находил лазейки и придумывал ходы, снабжая партизан информацией и хлебом. Немецкое руководство, чувствуя себя неустойчиво, злилось и искало, искало...

    ***
    1943 год
    Иван попался. За ним пришли однажды утром, мрачным октябрьским утром. Его увели в бывшие конюшни и там били, били страшно и долго: вопрос - неответ - удар. Иван или молчал, или шутил. Пока мог. Потом привели семью, чтобы семья смотрела на пытки. И его снова били. Он снова молчал. Тогда сероглазый чубатый немец приказал: «Расстрелять».

    Иван пошел на расстрел, не осознавая до конца, какой свой собственный подвиг он совершил и как он заставил нервничать врага.
    Кто его сдал - неизвестно. Но потащили его стрелять, и таким это показалось определенным и невозвратным, таким реальным до тошноты, таким «здесь и сейчас», что младший Васька не выдержал…

    Что там соображала мальчоночья голова или не соображала, но вырвался Васька из ослабевших рук Валентины и помчался за батей.

    - Па-а-а-пка! Па-а-апка!

    Васька поскользнулся, шлепнулся, проехал на пузе… Задыхаясь, кинулся носом в добротные немецкие сапоги:

    - Дя-а-деньки-и... Дя-а-деньки! Не-е-т!..

    Он возился в осенней скользи и плакал, и стыдно ему было плакать, взрослому шестилетнему мужчине, и папку - сил нет, как жалко…

    И чудилось Ваське: «Просить, просить дядьков чужих… Как мамку - леденца в воскресенье, когда оденет она парадный свой платок с кистями и красным, втихомолку метнется в потаенное место в сарае, где иконка и свечка попрятаны, постоит, побормочет… А потом добрая-добрая, что хошь у ней проси…»

    - Дя-а-деньки-немцы! Па-а-пку пощадите!

    И плакал, и бормотал, и возился вокруг грязных немецких сапог… И себя забыл, и свою шестилетнюю гордость, ведь соседскому Кирюхе давал тычка и не раз, а тут…

    - Дя-а-деньки-немцы!...

    До хрипоты. До рвоты. До бессилия.

    Иван, битый и страшный, спекшимися окорковевшими губами просил: «Мальца мого… Уведите…»

    ***
    Василий Иванович пошевелил костерок, подумал и подбросил еще полешков: сегодня посидит подольше. Он глядел в никуда, но этот «взгляд в никуда» был все же направленным. На то самое место, где когда-то стояли конюшни. Где пытали и били отца.

    ***
    Так не бывает, но так стало…
    Тот, кто затевал этот расстрел, сероглазый чубатый немец, вдруг дернулся… и велел Ивана вернуть домой…

    Вечером чубатый пришел к Ивану в дом, сел в передней и ухнул по-совиному, мол, я простой германский гражданин и фермер…

    - Я простой фермер. Мне не нужна эта война, в ней я ничего не смыслю. И не хочу ее. У меня есть жена, но мы не можем иметь детей. У тебя, Иван, много… отдай мне Ваську, воспитаю…

    Иван послушал, помолчал. Потом двинулся корпусом, повернул фиолетовую, болезненную голову:
    - Я детьми не торгаш.

    Чубатый посмотрел в сторону, подумал.

    - Гут. Ты мужчина, Иван. Но ты ошибаешься. Великое немецкое государство вырастило бы твоего сына достойным членом общества. Он стал бы обувщиком или плотником, или…
    - Да пошел ты на х…, контра! Тьху!
    И плюнул чубатому под ноги…

    В ту же ночь Ивана расстреляли, а дом сожгли.

    ***
    Василий Иванович выпил еще. Рекса настороженно смотрела на хозяина. Хозяин морщился, тер макушку, с силой жмурил глаза… Потом поднялся устало, растоптал по траве костерок, собрал рюкзак, свистнул, мол, пошли уже, Рекса, домой. Рекса послушно встала, отряхнулась и потрусила за хозяином. «Еще вернемся сюда, первый раз, что ли? - думала Рекса. - А мне и нравится, пахнет тут хорошо, травками да зверем».

    ***
    Закончилась война…
    Так и живет Васька… Василий Иванович… на земле Новгородской. А в меркантильности чужой нет-нет, а проскочит, мол, жил бы сейчас в Германии, как сыр бы в масле… И мы бы с тем сыром…

    Был бы немец…
    Летающий Макаронный Монстр — мне как беларусу чужд духовно. Ползущий Картофельный Клубень — есмь творец вселенной из крахмала и воды.

  • #17
    Тарас-матрас.

    — Так избавим же, братья, любимую родину от пришлых! Пусть катятся в свой чуркистан! Россия — для русских!

    Дениска слушал, затаив дыхание. Михаил, по прозвищу Добрыня, говорил так уверенно, что Дениска не сомневался в правоте вожака. Речи Добрыни были полны страсти и какой-то особой вольности, которая завораживала пацанов.

    — Освободить родную землю! Хватит чужакам пить кровь родины, топтать ее, многострадальную, смеяться над законами, обижать женщин и стариков! Не позволим!

    «Не позволю, — думал Дениска, — не позволю! До последней капли крови своей буду защищать…»

    — Так выпьем же еще, братья мои, выпьем и пойдем на священный бой!

    «Братья» — дачная праздная молодежь — подвинулись ближе к костру, образовали круг из 12 человек.

    По кругу пустили какую-то склянку с мутной жидкостью. Денис мужественно хлебнул, закашлялся, но допил до конца. В голове зашумело. Он присел было, но, подстегиваемый косыми взглядами, тут же вскочил. «Что я как баба, — думал Дениска, — вот возьму и еще выпью!» И выпил. Лесок поплыл перед глазами, ноги показались ватными, а внутри вдруг образовались пустота и легкость.

    План придумали такой. Вечером караулить последнюю электричку, приходящую в их тихий пригородный поселок, отлавливать лиц «кавказской и всякой другой нерусской национальности» и наказывать, казнить справедливым судом.

    А «нерусских» в поселке было довольно много. Жилье намного дешевле, вот и ехали сюда трудовые мигранты. Местное население поворчало, но привыкло. Ребята из Средней Азии и с Кавказа, в целом, вели себя тихо, а нечастые разборки в основном происходили по пьянке, а не на национальной почве. Да и поселок был разношерстным: русские, украинцы, цыгане, осевшие тут после войны, не мешали друг другу, порой лишь переругиваясь через заборы, да и то вполне мирно.

    Денискина семья лет 15 снимала в поселке дачу. Жил он с дедом, мать приезжала на выходные, после смен в больнице. Работала Наталья нейрохирургом, дежурства порой выдавались изнурительные, потому она приезжала на дачу — на воздух — и отсыпалась. В жизнь сына особенно не вмешивалась. Руководил Дениской дед, по-мужски прямолинейно и по-солдатски жестко.

    Дениске же в его почти 16 казалось, что живет он совершенно не правильно — у предков подмышкой. Что жить надо вот так, как Мишка-Добрыня: вольно, ни на кого не опираясь, никому не подчиняясь. Жить своим умом, своей правдой. А правда заключалась в том, что зло захватило родную землю, и некому с ним бороться. Впрочем, то была Добрынина правда, но Дениска об этом не думал. Потому первые свои шаги в самостоятельность и взрослость делал не разумом, а движимый присущим подросткам духом противоречия.

    ***
    Сложно сказать, сколько они выпили в тот вечер. Денис помнил, как шли вдоль платформы, на ощупь выбирая, где бы затаиться. Нырнули под платформу и стали ждать. Последняя электричка пришла около часа ночи. По платформе мелко-мелко и быстро-быстро простучали две пары каблучков — девчонки из города вернулись. Прозвенели колеса тележки. И стихло. Братья стали выбираться из-под платформы. И тут… От самого последнего вагона двигалась пружинистым шагом невысокая фигура. Даже в сумерках были видны волосы цвета мокрого асфальта, да греческий профиль.

    — Тс-шшш, — прижал палец к губам Добрыня, — тихо, братья. Вот он — глядите, крадется за девчонками нашими. Хитер, гад. Но мы же не позволим ему осквернить сестер наших? Не позволим, братья мои?

    И в едином порыве двенадцать пацанячьих глоток заревели: «Не позво-о-олим!»
    Они набросились на парня и сразу смели с ног, били куда попало. В безумии дурмана. Денис впервые всерьез бил человека, бил, чтобы убить. Что-то хрустело и лопалось под ударами…

    — Хватит с него, скотины черножопой! — властный голос проникал сквозь безумие, но не сразу доходил, потому Добрыне пришлось рявкнуть еще и еще, громче и громче.
    — Хватит, я сказал! Расходимся по одному.
    ***
    Денис не помнил, как он пришел домой, как шумел на веранде, да там же и уснул. Как дед, проснувшийся от грохота, а может, и не спавший вовсе, пристально разглядывал спящего внука, его сбитые кулаки, грязную одежду, и решил устроить допрос лишь утром.

    ***
    Денис проснулся под вечер и не сразу вспомнил, что было накануне. Болела похмельная голова, болело ободранное тело. И, кажется, болело что-то внутри. Душа? Денис не знал, что это, но ощущение было муторным, мерзким. Что-то сломалось вчера, что-то нарушилось в привычном ходе внутреннего механизма, а нового взамен не пришло, от того Денису хотелось выть.

    ***
    Сквозь открытое окно он услышал, как на улице мать кому-то говорила слабым безжизненным голосом: «Да ночью, ночью привезли… тяжелейшая черепно-мозговая. В коме он». Денис зашел в дом, плеснул в лицо из рукомойника, прополоскал рот и вышел на крыльцо.

    — Привет, мам…

    Наталья сидела на низенькой скамейке под домом и смотрела в одну точку.
    Денис не решался подойти, знал, что раз мать такая, значит, опять тяжелый пациент.

    — Ма-ам?
    — Иди сюда, Дениска.

    Он подошел и вдруг присел рядом, и как доверчивый малыш, ткнулся матери в колени. Она перебирала холодными пальцами его волосы, и от этой невнятной ласки у Дениса стала проходить голова, затылок потяжелел, захотелось спать…

    Мать гладила его по голове, словно не замечая ни перегара, ни ссадин. Гладила и бормотала: «Скоты, скоты! Просто так, от зверства… мальчишке 17 нет… скоты, нелюди! За что же такое, боженьки мои…»

    И вдруг очнулась.
    — Ну-ка, посмотри на меня? Нет-нет, ты не отворачивайся, чую уже — пил! Где ты пил? С кем ты пил? Денис, отвечай немедленно: где ты был вчера?

    Денису стало так страшно и стыдно, что от стыда он вдруг встал в позу и независимым голосом спросил:
    — А тебе-то что?

    Пощечина, первая в жизни, крепко приложенная сильной материной рукой, рукой хирурга, обожгла, в голове загудело…

    — Ай!
    — Я тебе покажу «ай»! Я тебе покажу, как хамить! Как пить и шляться! Отвечай немедленно!

    Но Денис, уязвленный, напуганный, а потому уже агрессивный, встал на дыбы:

    — Да что ты пристала-то? Что тебе надо? Да ты вообще… вы вообще мне не нужны, идите все к черту!

    И, перемахнув через калитку, убежал.

    Дед, молча наблюдавший противостояние дочери и внука, подошел к Наталье, присел рядом и также молча закурил…

    ***

    Денис бежал, сам не зная, куда. Обида на пощечину гнала его дальше и дальше от дома. Звук шлепка материной руки напоминал совсем иные звуки ударов. Вчерашнее «благое дело», навязанное чужой нездоровой волей, вдруг перестало казаться подвигом. В сознании всплывали темные вязкие картины. Денис чуял, хоть и не мог облечь в слова: он нарушил что-то настолько важное в жизни, нарушил какое-то такое равновесие, что теперь никогда не наступит спокойствие, никогда, если не вернуться и не попробовать все исправить.

    ***
    Ночью Денис тихо прокрался к дому и поскреб в окно дедовой комнаты.

    — Дед? Ты же не спишь?

    Дед высунулся в приоткрытое окно.

    — Чего тебе?
    — Я просто так пришел. Ну… что там мать-то?
    — Сиди тихо, я выйду сейчас.

    Через минуту дед неслышной походкой старого фронтовика подошел и присел рядом с внуком под окно. Молчание затянулось. Денис все ждал, что дед начнет расспрашивать или, на худой конец, орать, тогда можно было бы начать защищаться. Но дед молчал и смотрел в ночь, от чего Денису становилось все хуже и хуже на душе. Он не выдержал:
    — Ну что, ругай уж…

    Дед помолчал еще немного.

    — А за что? Тебя есть, за что ругать, Дениска? Ну, выпил. Ну, подрался — с кем не бывает… Матери нахамил — плохо. Но, что ж, повинишься от души — простит… А за убийство — вышку тебе дадут. Вот и искупишь грех.

    Денис похолодел.

    — Ка-а… Какое убийство, дед? Ты что?

    И тут дед не по-стариковски цепкими и сильными пальцами схватил внука за плечо и оттащил в глубину сада.

    — А за Тараса!
    — Какого… Тараса?
    — Да за друга твоего, Тараса — цыганенка, Тараса-матраса! Или как вы в детстве дразнились? Дениска-ириска, Тарасик-матрасик? Был такой?

    — Бы-ыл… Ай, дед, больно же!

    — Больно? Больно тебе, щенку? А матери твоей не больно? Она жизни спасает, а сын, сын человека убил! И не в самообороне, не от страсти какой, а так, от дурости! Друга своего — взял и убил! Двенадцать на одного? Было? Было, я тебя спрашиваю?

    Тут дед вдруг так нажал Денису на какую-то точку, что тот вдруг обмяк и прошептал: «Дед! Не надо, я все расскажу!»

    ***
    Они дружили — а что ж не дружить? Пацаны-погодки. Отец Тараса, оседлый цыган Осип, был гениальным архитектором, и маленький Дениска завидовал другу: тот жил в удивительном доме, крышу которого венчал флюгер в виде скрипичного ключа…

    Потом пути разошлись, но часто Денису вспоминались их с Тарасом немудреные игры, да песни тети Веры, музыкальной, как любая цыганка.

    И вот теперь он Тараса убил?

    ***

    Дед слушал молча. Слушал, курил беломорину за беломориной. То, что рассказывал внук, не укладывалось в голове: он, старый фронтовик, всю молодость, да и жизнь вместе с молодостью положил на борьбу с коричневой чумой, а вот она, подняла голову, гадина, осклабилась в гнуси…

    — Денис, на фронте всякое было. До сих пор глаза немчуренка помню. Молоденький, безоружный уже, прикрывается руками: «Найн, найн…» А я выстрелил. Мог отпустить — какой он враг? Но не отпустил. Ведь война… Столько горя видел, что не отпустил… Но вы-то что творите? Без суда, без разбору, за иной цвет волос и глаз. Хуже фашистов…

    ***
    В реанимационное отделение их не сразу пустили.
    Наталья сидела, положив голову на руки, в ординаторской.
    — Дочь, ну что там?

    Наталья подняла красные измученные глаза.

    — Жив, выбирается. А дальше что — одному богу…

    И тут она заметила сына. Закусила губу.

    — Денис…

    И отвернулась.
    Денис принял решение.

    ***
    Он сам пришел с повинной. Дали условно. Слушая приговор суда, Денис не почувствовал облегчение.

    Тараса, закованного в корсет, подкатили поближе в инвалидном кресле. Он улыбнулся:
    — Держись, Дениска. И мне поделом. Нечего шляться по ночам.
    Летающий Макаронный Монстр — мне как беларусу чужд духовно. Ползущий Картофельный Клубень — есмь творец вселенной из крахмала и воды.

    Комментарий


    • #18
      Voevoda, хм....очень понравилось...спасибо огромное!
      YouTube - https://www.youtube.com/channel/UCaZxbx_Afq3pmPihBnGmFHg

      Instagram - _alexi87

      Комментарий


      • #19
        alexi87 жене спасибо, а не мне. :)
        Летающий Макаронный Монстр — мне как беларусу чужд духовно. Ползущий Картофельный Клубень — есмь творец вселенной из крахмала и воды.

        Комментарий


        • #20
          Спасибо, Воевода... Любе спасибо... И добила...И обнадёжила.

          Комментарий


          • #21
            кОза

            «Катька, Катька, Катька, Катька, - неслось по деревне. - Катька, Катька…»
            Я вылезла на крыльцо и потянулась.
            «Катька, Катька, Катька, Катька», - уже ближе, кажется, с поляны за нашим огородом. Я обошла дом и села на ступени заднего крылечка. Села, прикурила первую утреннюю, туманящую голову сигаретку и зажмурилась от счастья.
            Новгородская область, в каком-то смысле, является моей родиной. На рубеже 19-20 веков, когда освобожденное от крепостничества крестьянство осознало, что времена «барин не велели, барин велели» минули, и нужно, и можно крепким крестьянским умом заработать, предок мой дед Прокоп Золотов со старшими сыновьями Алексеем и Михаилом подался в Питер, где открыл питейное заведение.
            Младшие же сыновья так и остались в деревне, где женились, родили детей и жили в родительском доме.
            В войну дом был разорен немцами, место то заросло буреломом, потому двоюродная бабка построила уже в современности новый дом, в стороне, минутах в десяти ходьбы.
            Но земля эта тянет меня сквозь поколения и время, сквозь облагораживанье Ленинградом-Санкт-Петербургом, через уже сотню лет, через фамилии и иные семьи…
            Моя, Новгородская, земля…
            И редкие мои каникулы на родной земле дают мне больше сил, чем заморские курорты.
            «Катька, Катька, Катька, Катька…»
            Я дернулась нетерпеливо, ткнула в колени свой утренний, детский (казавшийся десять лет назад великолепным!) ситцевый выцветший халатик, сунула ноги в дежурные галоши странно моего размера и, раздраженно-утренне тараща глаза, глянула за пределы нашего землевладения.
            «Катька, Катька…»
            Диковинное зрелище предстало перед глазами: бабка Марфа, лет ста от роду, ходила по поляне, узловатыми руками раздвигала кусты, близоруко щурилась и настойчиво, и жалобно, как бы повинуясь чему-то, звала: «Катька, Катька, Катька…»
            - Баб Галь, - одна из моих двоюродных бабок вышла на заднее крыльцо, хозяйственно и хмуро огляделась, - внучка, что ль, у нее потерялась?
            - Кака внучка? Коза! Третий день опять ходить, мыкацца по леску ближнему, бабка…
            - Баб Галь, а что, помогает ей кто или нет?
            - Да кто ж, детка, старым-то поможет? У старых - свое, огород, да и всяко, а молодых… Сама ж ведь не за кузой бехать приехамши…
            «Да, - думаю, - приехала не за кузой, это точно».
            «Катька, Катька, Катька…»
            Жалобно и настойчиво… Будто в укор. Вот, мол, вы, молодые, никого не любите, ничего ни во что не ставите, а я вот за кузой хожу…
            «Катька, Катька…»
            Вышла за калитку, кликнула вслед серой, сморщенной фигурке:
            - Баб Марф, помочь Вам?
            - ???
            - Баб Ма-а-а-арф, щас приду, стойте!
            - Баб Марф…
            - Чья ты, дочка?
            - Да Золотовых я, старших…
            - Тех, что в Питер подались?
            - А Вы, баб Марф, и этих помните?
            - Что ж не помнить? Думашшь, бабка с ума шошшла? Нет, бабка ишшо со старшъм Золотовым на сенокос ходила…
            Ну, думаю, приехали. Старший Золотов помер лет так… десять назад. Или какой для нее старший?..
            - Баб Марф, кого потеряли-то? Помогу, давайте, одной же тяжело…
            Голубые прозрачные старческие глаза глянули на меня недоуменно, жалобно и сердито одновременно.
            - Шо ты мне поможешь? Катька моя, ай нету, мож, волки, али че?..
            - Баб Марф, Катька - коза Ваша?
            - Ну, так я ж ховорю: куза моя, куза…
            И, забыв обо мне, побрела прочь.
            Тоска и любовь.
            Любовь и тоска.
            Бейся, бейся, сердце…
            Кто знает, доживу ли до бабы Марфиных лет, сохраню ли рассудок, если доживу…
            …И Новгородская ширь и свобода в ее глазах…
            …И Ленинградская суровость и небрежение… в моих…

            За огородом - полянка. Ничем не примечательная, кроме дуба. Дуб не старый, но благородный и могучий. Я помню его лет с четырех…
            Городская сентиментальность толкает и манит. Я приблизилась к красавцу, приложила ладони к стволу и замерла: «Ты меня помнишь?»
            «Помню…»
            Спокойно. Привольно. Дома.
            Мы, городские, приезжая на природу, сюсюкаем и причитаем: «Благодать! Отдых! Лучше земноморских курортов!»
            Нет, тяготы, труд и заботы. Вода в колодце, зимой покрытая ледяной коркой, которую нужно хорошенько шмякнуть, прежде чем набрать полведра воды на умывание. Картошка, которой бывает неурожай. Неурожай - значит голод. Цыплята, которые болеют. И труд, труд, труд. С раннего утра, каждый день. И копеечная пенсия. И водка. И безработица.
            И безмолодежье.
            И спившиеся молодые мужики, по- пьяни тоскующие о земле и сохе, и лошади. И полногрудой жене. И ребятишек чтоб полон дом. А вечером, после трудной, но радостной работы ополоснуться в баньке, да за стол; щей миску, самогонки стопку. Печка чтоб трещала, весело и жарко. А когда женка вечор подоит корову, уложит детей, обнять на тесном от травы сеновале и прижиматься к ней, и целовать ее, и нюхать свежее сено…
            «Катька, Катька, Катька, Катька…»
            Бегу за бабкой, бегу интуитивно, на слух. Ведь рядом же где-то бродит, вот-вот увижу…
            - Любк? Любк, ты чоль?
            Поворачиваюсь…
            - Теть Валь? Ой, вы меня узнали?
            - Та, чо ж мне тебя не узнать то? Вся деревня уж болтат, мол, Любка Золотовская приехала, барышня така…
            Бегу и умираю, и с разбегу бухаюсь, и обнимаю тетю Валю, как все мое детство, и парное молоко, и счастье, и Новгород…
            - Теть Валь, что там баб Марфа все бегает? Козу потеряла, что ж никто не ищет?
            Тетя Валя смахнула капельки пота со лба, вытерла подолом руки, вздохнула.
            - Дочка, давно тебя не было… Бабка-то наша, как сын-то ее, Митюха, помер, так тронулась… Вот уж шестой годок пошел… Ну, схоронила, внуки были, все по совести. Смерть - смертью, да дело - делом. Хозяйство ж у ней… вот, коз завела. Да привязалась к одной. Все Катькой кликала. А Катькой дочу ейною звали, которая еще в войну померла. Года полтора за козой ходила, да потом схинула коза, кто ж знат? Пастуха нет, да и пасти уж некого, коров своих сами, а бабка наша сдвинулась…
            Я прижалась к родной, пахнущей парным молоком, щеке и пошла прочь.
            «Катька, Катька, Катька, Катька» - било мне в сердце, резонировало, трепало душу.
            Я спустилась дальше, в низину и увидела бабу Марфу, смотрящую в никуда и жалобно, и обиженно зовущую свою козу… или дочь… или тяжелую крестьянскую жизнь…
            «Катька, Катька, Катька, Катька…»
            Летающий Макаронный Монстр — мне как беларусу чужд духовно. Ползущий Картофельный Клубень — есмь творец вселенной из крахмала и воды.

            Комментарий


            • #22
              Спасибо огромное Taiwan-е ... зачитался..
              ....................................... Плохая рыбалка - лучше хорошей работы!

              Комментарий


              • #23
                Все рассказы читаются на одном духу, спасибо!

                Комментарий


                • #24
                  Муж на час

                  Муж на час

                  31 декабря!
                  31 декабря вся страна спешит по магазинам вне зависимости от того, рабочий день или нет, 31 декабря страна суетится, покупает в спешке недостающие подарки, конфеты, стремительно исчезающее с полок шампанское…
                  Работающие граждане маются на работах в надежде, что шеф отпустит пораньше - день то все равно не рабочий, а неработающие суетятся дома, готовят салаты.
                  Вот и Тамара Петровна с утра уже сбегала в магазины - купила колбасу, баночки кукурузы и горошка, майонез для салата, мандарины и капусту на пироги. Нагруженная авоськами, она добралась до дома, проклиная дворников, управдома и правительство - гололед! В подъезде не было света. «Ух, гады, - неопределенно подумала женщина , - все они!»
                  Лифт не работал. Тамара Петровна окончательно разозлилась и сказала вслух: «Людка, небось, опять туды-сюды переезжала! Вот лифт и перегрузился! Совести нет!»
                  И побрела на свой седьмой этаж…
                  ***
                  Тамара Петровна привыкла к одиночеству. Дочь давно уехала в столицу, вышла замуж. С собственным мужем Тамара Петровна развелась ого-го сколько лет назад. Подруги есть, но под Новый год все при семьях, да она и не в обиде почти, все ж понимает…
                  Но так хочется, чтобы под вечер 31-го кто-то позвонил бы в дверь, потопал ботинками, стряхивая снег, вошел в квартирку и почуял запах свежих пирогов… Чтобы кто-то уселся в кухне, она стала бы угощать, присела бы рядом и с тихой нежностью наблюдала. А потом они стали бы пить чай с пирогами и телевизор смотреть. И кто-то этот починил бы капающий кран и скрипящий невыносимо паркетный пол… А она бы ждала вечерами, потом угощала пирогами и тихо радовалась…
                  Тамара Петровна так размечталась, что не сразу услышала.
                  «Дзыыынь! Дзыыыыыньньнь!»
                  Звонок? Да, звонок. Звонок в дверь. Тамара Петровна поднялась с табуретки, отерла руки о фартук и прислушалась: не показалось ли?
                  «Дзынь-дзынь-дзынь!»
                  Господи, кого это принесло? Тамара Петровна приблизилась к двери и посмотрела в глазок. На площадке было темно и ничего не видно.
                  - Кто там?
                  - Мужа вызывали? Это он я и есть!
                  Тамара Петровна перепугалась:
                  - Какого еще мужа?
                  - Ну как какого? Такого! Вызывали или нет?
                  Женщина вдруг подумала, что света в подъезде не было не случайно и лифт сломан, опять же… И Людка-соседка наверняка опять нового хахаля привела… Нового, прости господи, козла! А вот эти :):):):):) дружков пьяных водят, а потом квартиры обворовывают… А она - одинокая женщина, вот и навели!..
                  Между тем в дверь позвонили снова: «Дзынь-дзынь!» И еще постучали для верности. Перепуганная Тамара Петровна на цыпочках отодвинулась в сторонку от дверного глазка и прислушалась.
                  За дверью сопели и тихо матерились.
                  - Гражданочка, вы мужа вызывали? Вызывали! Вот, у меня и бумага есть, с адресом! Я по адресу и приехал! К вам! Я - ваш муж!
                  Тамара Петровна тихо сползла по косяку и простонала: «Мой муж!!!???»
                  Муж Тамары Петровны ушел в небытие лет так 17 назад и опосля особо ее не домогался, лишь первые пару лет после развода приходил и клянчил на опохмелку, потому явление мужа через столько лет стало для Тамары Петровны шоком.
                  - Вася? Ты?
                  За дверью сказали что-то шепотом, потом выдохнули громче:
                  - Гражданка, я не Вася, а Василий Федорович, вы что там? Открывайте, давайте! И быстро! Иначе мне меры придется принимать!
                  «Совсем допился! - подумала Тамара Петровна, - совсем! Батю не помнит! Какой Федорович, когда Степаныч!»
                  Или…
                  И голос то, вроде, не Васин… А кто тогда?
                  Нападение, точно! Это Людкины хахали! Что делать? А, нужно удержать грабителя, усыпить бдительность и вызвать милицию!
                  - Кхе-кхе, - Тамара Петровна взяла паузу и покашляла, - кхе-кхе… А вы чей муж то? У меня мой муж на месте, он сейчас вот как встанет, да как милицию то вызовет, а? Что скажете?
                  - Гражданочка, вы мне мозги то не дурите, вы вызывали мужа или нет? Если вызывали, то открывайте, а если нет, то я вам претензию начну писать и сам стану в милицию звонить! Сами звонят, ругаются, что у них все течет и капает, и половой вопрос страдает, а потом двери не открывают…
                  Половой вопрос? Двери не открывают???
                  «Вот оно что! - догадалась Тамара Петровна, - так он маньяк! Он вовсе не грабитель, а маньяк!»
                  Маньяк! И опасный, наверное! Срочно усыплять бдительность и задерживать, и в милицию звонить! Как в этом, ну, в сериале то… Про Ментов!»
                  - Гражда-а-нка!, - в дверь стали дубасить так, что Тамара Петровна скукожилась на полочке для обуви, - гражданка! Я тут ночевать не хочу! Я в Новый год хочу еды и удовольствий! Я или к вам, или вас сейчас к такой-то-матери! Открывайте немедленно!
                  У Тамары Петровны так вспотели руки и так тряслись ноги, что она совсем растерялась и жалобно спросила:
                  - Вы - маньяк и жулик?
                  За дверью замолчали и покряхтели. Потом, как показалось Тамаре Петровне, жалобно зарыдали:
                  - Гражданочка! Я умоляю вас: открывайте или что! Меня ваш текущий и половой вопрос волнует! Если я ваш половой вопрос не исправлю, то меня с работы попрут! А если я вам не муж - то пишите претензию, что принимать не хотели, а я домой хочу!
                  Тамара Петровна подумала, что маньяк не отстанет, и открывать все равно придется. Она добралась до кухни и , вооружившись сковородкой, вернулась в коридор.
                  - Мущщина? Мущщина, вы тут?
                  За дверью стояла гробовая тишина.
                  «Хитрый какой! - подумала Тамара Петровна, - жулик этот! Молчит, думает, я так прямо щаз и растаю! Вот прямо дверь так и открою! И впущу! И злодействовать ему позволю! Нет, не позволю злодействовать!»
                  - Мущщина?..
                  Перекрестилась, прихватила покрепче сковородку и… И приоткрыла дверь.
                  За дверью никого не было.
                  Тамара Петровна аж крякнула от обиды: « Убёг! Убёг мой маньяк и жулик! Это же я его поймала, а он убег?! К кому? Может, к Людке убег? Да, она такая, она может, даром, что на 12 лет моложе! Вот она то и есть самая главная жульница и маньячка: все меняется и меняет!»
                  Ну, тогда пусть Людка его и ловит, ловит, а потом в милицию сдает! Надо оно мне то - под Новый то год? Хлопоты такие! Жуликов ловить!
                  Обиженная Тамара Петровна закрыла дверь, вошла в кухню, вскипятила чайник, тоскливо посмотрела на пироги - хоть бы и маньяка угостить, родной же почти стал, не жалко.
                  А тут уж и куранты пробили двенадцать…
                  ***
                  Часа в четыре утра Тамара Петровна проснулась от звонка: «Дзыыыыыынь!!
                  «Господи, кого несет?» - подумала она и пошла, сонная, открывать.
                  На пороге стоял дядька, не молодой и очень уставший. Тамара Петровна обалдела. И проснулась даже сразу.
                  - Вы-ы… кто?
                  - Я, - зарыдал дядька, - ваш муж! Я всю ночь хожу и ищу , чей я муж, кроме вас я никого не нашел, я и вернулся! Я Новый год проходил, я есть хочу и спать хочу! Надоели вы мне все до смерти! Я этого мужа убить готов, прямо сейчас!
                  Тамара Петровна приготовилась:
                  - Кого вы убить собрались?
                  - Да мужа этого! Мужа! И дур этих, которые адреса неправильно пишут, а потом мы маемся! Вызов сделан из вашего дома - кран, мол, капает, пол скрипит, исправьте, а то в новый год с капающим краном и скрипящим полом неохота! А у нас срочный круглосуточный ремонт! А я дежурил, вот меня и прислали! А квартиру не ту записали и телефон не записали, вот я и хожу! А дом у вас словно вымер, никто не открывает. А метро закрылось, и денег на такси у меня нет, вот я и хожу…
                  … И тут Тамара Петровна вспомнила!
                  В почтовые ящики им часто кидали всякую рекламную продукцию: каталоги, бумажки красочные… «Муж на час» - ремонтная служба! Мелкий ремонт на дому.
                  Вот он и пришел… Муж.
                  Тамара Петровна вдруг успокоилась, улыбнулась: «Ну, проходи, коли ты муж»
                  ***
                  Прошел год.
                  Тамара Петровна смотрела на мужа и тихо радовалась. Как загадывала.
                  - Вась, тебе вкусно? А помнишь, как ты мне грозил? Вопрос у него половой! А я ж хотела тебя в милицию сдать, Муж ты мой на час!
                  - Томусь, не смущай! Я тебе муж навсегда. Потому что люблю...
                  Летающий Макаронный Монстр — мне как беларусу чужд духовно. Ползущий Картофельный Клубень — есмь творец вселенной из крахмала и воды.

                  Комментарий


                  • #25
                    Voevoda, передайте большое спасибо жене за такие чудесные рассказы!!!
                    I'd rather be hated for who I am, than loved for who I'm not...

                    Комментарий


                    • #26
                      37,4

                      Серебристая ртуть застывает на отметке 37,4 вот уже два с лишним месяца… Интересно, если кровь подогревать в течение продолжительного времени, она испаряется? Что со мной? Вроде, я не больна… Явно не больна, а тайно… не знаю.

                      Смотрю в окно. Март, а детишки катаются на санках вдоль ограды детского сада, пытаются слепить чуднОго кособокого снеговика. Собака что-то роет около скамейки… Затянулась зима нынче до неприличия. До обидного… Мне так не хватает тепла и солнца!

                      Тридцать семь и четыре не греют… тридцать семь и четыре опустошают, ослабляют… невозможно ощущать себя постоянно (!) больной… и уже кажется, что это — норма, постепенно забываешь, как оно — быть здоровой. Быть веселой, сильной, смеяться не только по случаю прочтения анекдотца в газетенке, а просто так, от счастья, от солнца…

                      Детвора под окнами устроила перестрелку снежками. Разделились на две команды и фигачат друг в друга снежными шариками со всей дури. Кричат, даже верещат… Собака откопала какую-то неясную мне дрянь и тащит ее поближе к ограде детского сада…

                      …прикурила… прищурилась на снег…

                      Тридцать семь и четыре… Третий месяц подряд… Тридцать семь месяцев и четыре дня мы прожили с тобой рядом, под одной крышей… и теперь ничего не осталось…

                      Тридцать семь месяцев и четыре дня мы пили одну воду, дышали одним воздухом, сталкивались в коридоре, носили один халат, ругались в шутку из-за вяленой рыбки под пиво (кто больше съел) и ругались всерьез из-за моего характера (я отстаивала свои взгляды)… Дрались из-за одеяла, ходили гулять, никуда не ходили, смотрели фильмы, катались на машине, занимались любовью…

                      И ничего не осталось…

                      Тридцать семь и четыре раза я сомневалась, что нужна тебе, сомневалась, что ты мне нужен… И миллион раз я жалела тебя, берегла, пусть и не любила по-настоящему… ты уж прости меня за это.

                      … полупустая квартира…

                      так странно, просторно… и очень холодно!

                      Как всегда. Все самое «сладкое» достается мне: ты уже уехал в новый дом, а мне предстоит разбираться с остатками нашей жизни. Мне — не тебе — нужно паковать коробки, выносить лишнее на помойку — лишнее! То, что мы собирали вместе, но не понадобилось никому; всем хочется новой, чистой, лучшей жизни теперь. Без проблем и без хвостов. Почему я? Ну, почему я? Почему не ты? Почему не ты оставлен последним в нашем разоренном доме? Почему все время тебе везет, тебе всегда все самое удобное: первым нашел размен и разъезд, ты первым уезжал! А я остаюсь; мне нужно последний раз закрывать квартиру, отдавать ключи новым владельцам, выносить последний пакет на помойку — пакет с нашими мелочами… Которые теперь никому не нужны. И нас — нас уже давно нет…

                      Почему? Почему жизнь начинают вместе, а тяжесть расставания все равно на плечи женщине? Пусть бы и в облегчение для всех, но сам финал — стерилизовать, не оставлять о семье, пусть и не сложившейся, — не оставлять памяти — почему это мне, а не тебе?
                      Судьба более милостива к мужчинам… Иного объяснения нет.

                      Мне не жаль. И мне жаль. Я тебя никогда не любила, не чувствовала — я под тебя подстраивалась; подстраивалась под образ идеальной жены майора ФСБ; но мне нравилось подстраиваться и играть в эту игру! Мне не хотелось жить с тобой, но хотелось о тебе заботиться. И хотелось тебя расколдовать, растормошить; научить жить не по приказу — научить жить вкусно. Любить неполезную еду, лениться и валяться в кровати долго по воскресеньям — потому что хотя бы по воскресеньям нужно валяться и лениться! Ходить на танцы с женой — с женой! Заниматься любовью на черной лестнице — если уж страсть. Таскать друг у друга бутерброды по утрам, хлебать кофе из одной кружки; читать вечером дурацкие рассказы жены, и вникать, и хвалить или ругать — но вникать!

                      А тебя не устраивала моя жажда жизни. Тебе нужно было, чтобы все просто, удобно, по графику, без отклонений. Прости меня…

                      Мне нравился статус. Тебе тоже нравился статус. Парадоксы. Ты во мне всегда рождал парадоксы. Ты меня никогда не видел и не любил. Ты не видел меня, мою душу. Ты видел удобства: умная, из приличной семьи, высшее образование, хорошая работа, отдельная квартира… И родня подначивает: «Тебе пора жениться!» А я видела, что ты меня не любишь, но пошла за тебя замуж… Почему? Ну, почему?

                      Почему мы с тобой стали строить наш дом сначала, а уже потом ты, коряво, на кухне, между голубцами и чаем, сделал мне предложение? И мне некуда деваться: мы уже сделали ремонт в половине квартиры… Я же тебя никогда не напрягала на официальное супружество. Мне и так было жизнеспособно: я всегда говорила тебе — «давай просто поживем!»

                      Ты сам меня вынудил на брак. И ты сам меня вынудил на развод. «Вынудил» — какое емкое слово для наших отношений! Вынужденный брак при невынужденных обстоятельствах — парадокс, очередной парадокс.

                      Знобит, налью чай, накину плед… встряхну градусник, загоню серебристую змейку в логово, зная заранее, что, согревшись теплом моего тела, она снова появится и медленно и неумолимо поползет, поползет до своего (и моего) предела, потом замрет, как замирала уже не раз и это станет моим единственным постоянством в жизни… Постоянством, не слишком меня радующим…

                      Ты уехал… почти ничего мне о тебе не напоминает, ничего материального… только запах. Твой особый запах. Который так раздражал меня последние месяцы, раздражал до тошноты и приступов гнева, запах, который казался мне чужим, враждебным… Только запах остался со мной в нашей разоренной квартире…

                      Скоро и я уеду, брошу неласковый дом… Здесь поселятся другие люди, надеюсь, их жизнь сложится иначе…

                      Смотрю в окно… Дети, наигравшись, разошлись по домам, где их будут отпаивать горячим чаем или супом, отогревать в ванной, ругать (но понарошку, для проформы) за мокрые или драные штаны и варежки…

                      Собака перепрятала свою добычу, зарыла в снег под куст, подальше от человечьих троп. Села поодаль, потом легла — устала…

                      Тридцать семь и четыре застыли неново и неудивительно. В тридцать семь и четыре оценили мою душу, мое тело, мое время… Меня…

                      Дай Бог тебе в тридцать семь и четыре раза быть счастливее без меня, дай Бог мне прожить тридцать семь и четыре жизни, написать тридцать семь тысяч стихов, выплакать, наконец, невыплаканное, и совершить один, но настоящий поступок — больше никогда не терять себя.


                      Лю
                      10.10.11
                      Летающий Макаронный Монстр — мне как беларусу чужд духовно. Ползущий Картофельный Клубень — есмь творец вселенной из крахмала и воды.

                      Комментарий


                      • #27
                        Пойду обниму жену... Посмотрю ей в глаза... Хоть ты извинись перед ней за 37,4...
                        Voevoda, спасибо Любе!

                        Комментарий


                        • #28
                          Жена как то скаталась на Кавказ. Больше не хочет.
                          Но рассказку написала.

                          Цахараджин


                          Цахараджин

                          …Ирка застала меня в Минеральных Водах, позвонила: «Ты к нам приедешь?»
                          Отчего ж нет? Приеду. В столицу Северной Осетии - славный Владикавказ.

                          На автовокзале кассир недовольным голосом сообщает: «Билетов нет - автобуса нет». «Как нет?» - поражаюсь я! Обычное дело, не пришел. Мою нервозность чувствуют на расстоянии желающие подвезти. Я отказываюсь, нужно крепко подумать. Ухожу в степь, присаживаюсь на какую-то бетонную плиту, курю. Подходит мужчина неопределенного возраста. Перебрасываемся словами. Предлагает подвезти. Осмысливаю: «подвозить» меня нужно за 400 км… Алик расспрашивает, кто я и откуда. Осторожно подбирая слова, отвечаю. На Кавказе нельзя много болтать.
                          Алик возит таких, как я, потеряшек, за приличную сумму. Набирает полную машину и везет во Владикавказ.

                          За разговорами проходит час. Отчего-то между нами рождается доверие. Алик смотрит серьезно: «Я повезу тебя, сестренка, только если другие пассажиры мне понравятся. Если нет - тебя не повезу, их повезу». Я понимаю: не хочет меня подставлять.

                          Улыбаюсь благодарно.

                          Алик исчезает, возвращается с двумя бойцами-молодцами. Делаю вид, что смотрю на машину, а сама разглядываю бойцов. Подхожу ближе. У Алика старенькая Ауди 80. Ослепительно-красная. Бойцы кидают рюкзаки в машину, садятся на заднее сидение. Я рядом с Аликом.
                          Отправляю смс-ку Ирке. С номером и маркой машины. Так, на всякий случай. Муж у Ирки - майор разведки.
                          Звонит мобильник, Алик переходит на родной язык. Эмоционален. «Заедем в Пятигорск, друзья просили».
                          Я напрягаюсь: Пятигорск - это не по пути. Это круг еще на полчаса, сбой ритма, опасно.

                          На окраине Пятигорска останавливаемся. Из кустов кошкой вылезает человек в огромных солнцезащитных очках и садится в машину. На заднее сидение. Бойцы молча двигаются.

                          Алик заводит мотор: «Ну, давай, Мариночка, давай!» Я ничему не удивляюсь: Мариночкой Алик любовно зовет свою Ауди…

                          Выезжаем на трассу, двигаемся в сторону Кабардино-Балкарии.

                          Затылок неприятно намокает. Пот течет за воротник рубашки. Смотрю на Алика, ловлю его взгляд. Он понимает мою тревогу, одними глазами объясняет: «Ты просто едешь во Владикавказ. Желательно, молча»
                          Я понимаю. Прикрываю глаза. Расслабиться не удается, в голову лезут мысли: «Вот так, удавку на шею и привет! Рабство или за выкуп». Такое случается…

                          Проезжаем Кабарду, обходим Нальчик, двигаемся к границе с Осетией.
                          На границе - километровая колонна машин. Досмотр, проверка документов. Блокпост, в ста семидесяти км от нас Грозный. А накануне под Назранью рванули машину со спецназом. Одуревшие от жары погранцы бродят вдоль раскаленной на солнце колонны. Пассажир в очках нервничает. Выходим из машины, Алик - в сторону блокпоста, мы - размять ноги.
                          Не знаю, сколько заплатил Алик, но нам дают зеленый коридор. Мы выруливаем левее и по пустой полосе идем к посту. Нас пропускают без досмотра. Я выдыхаю нервно: у Алика в багажнике под хламом и сумками лежит оружие. Я видела. Алик видел, что я видела.

                          ***
                          Алания!
                          Я задыхаюсь от красоты, от пушистых склонов, от запаха неизвестных мне растений…
                          Дорога похожа на дикую, волшебную тропу, ведущую к Изумрудному городу.

                          Очкастый пассажир выходит. Минут через 10 выходят бойцы. Алик улыбается мне: «Сестренка, в центр я не вожу никого, но тебя отвезу, куда надо?» Благодарю сухо, но искренне. Очень жарко. Алик становится не в меру болтлив. Расслабился. Видимо, его тоже напрягал очкастый.

                          На прощание напутствует: «Ты только не кури, сестренка, на улице. Это не Россия»
                          Интересуется, когда меня отвезти обратно?
                          А я не знаю, когда, Алик. Я только приехала.
                          Мне нужен Терек, мне нужна суннитская мечеть на набережной, мне нужен центральный парк, а может быть даже и гора Столовая…
                          Я не знаю, Алик.
                          Но ты мне теперь тоже как брат.
                          До скорой встречи…

                          Издали мне машет Ирка, улыбается…

                          ***

                          Мы сидим во внутреннем дворе дома товарища полковника - начальника Ирининого мужа. Муж в командировке, вроде, в Дагестане. Мы просто так пришли в гости, это нормально: русскоязычные семьи дружат между собой. Так вернее. Несмотря на кажущееся равенство, осетины не сильно сближаются с русскими. Бывает, что подчеркнуто игнорируют.

                          Жена полковника - гостеприимная хозяйка. Мечет на стол все, что есть в доме - угощать гостью из Ленинграда. Петербург плохо воспринимается на слух, всем ближе Ленинград. Мне приятно, ведь я скорее ленинградка, нежели петербурженка.

                          Появляются осетинские пироги - еда богов! Я пробую их уже не первый раз, но каждый раз замираю - это фантастически вкусно! С сыром, с мясом, но особенно с зеленью и свекольной ботвой в тонком ароматном тесте - цахараджин. Это ни на что не похоже - солнечные пироги. А если еще запивать ледяным «Дарьялом» - сказка!

                          - Ну, расскажи, расскажи товарищу полковнику! Пусть оценит!

                          Ирка смотрит на меня веселыми и слегка пьяными глазами.
                          Я смеюсь: «Ирин, да ну, зачем?»
                          Но Ирка настаивает, и я рассказываю презабавную историю…

                          ***

                          В Железноводск я приехала на электричке. Задрала голову: Бештау… Красивейшая гора. Рядом - гора Железная. По склону я побрела в парк.
                          Кавказ монументален и прекрасен. Иногда он давил на меня, казался непостижимым. Что ж, ради этого я и приехала…

                          Бродила по парку… Неухоженность переплелась с первозданностью, потому нет контраста. Опоздала в питьевую галерею, пошла искать мороженое. Полил дождь. Заскочила в лавку: «Мороженое есть?» Брюнет за прилавком вахнул: «Есть, красавица!» Я зарделась… Восточные мужчины умеют поднять настроение. Отряхиваюсь как мокрая собака… Брюнет смеется: «Откуда красавица?» Признаюсь: из Ленинграда. «Вах, красавица! Выбирай себе мороженое! Нет-нет, денег не надо: ты из Ленинграда!» Мне неловко, отнекиваюсь, ухожу из гостеприимной лавки: не привыкла к эм-жо играм… Брюнет догоняет в аллее: «Возьми!», протягивает два, разных. Беру оба. Он улыбается: «Хорошего тебе дня».

                          Иду и откусываю по очереди от каждого мороженого: мне хорошо!..

                          Спускаюсь вниз, к озеру. По периметру - мостки. Можно и нырять, и загорать.

                          Я совершенно не умею плавать, ну совсем никак. Но жара невыносима, я переодеваюсь и, робко перебирая нервными ногами по скользкому камню, заползаю в воду…

                          Бултыхаюсь, как умею, выбираюсь на мостки, сушусь, надеваю футболку. Прикуриваю сигарету, тихо млею от солнца, счастья, красоты… Ко мне подходит молодой мужчина. Спрашивает сигарету, я протягиваю пачку.
                          Минут через 10 все повторяется. И потом снова…

                          Озерцо окружено леском. Метрах в пятидесяти от меня, в леске, сидит компания. Человек 12. Мужчины. Черные майки с надписью «Ичкерия». Сидят на корточках, о чем-то говорят, но тихо. Да я и не прислушиваюсь. И никакой тревоги: на берегу расположились мамки с колясками…

                          - Сигарету дай!
                          Протягиваю.
                          - Зажигалку дай!
                          Протягиваю, а не даю прикурить…

                          Он пинает меня ногой в спину, я лечу в воду. С зажигалкой в руке.
                          Подо мной метра два. Я совсем не умею плавать.
                          Под водой (секунды?) осознаю, что если не сосредоточусь - утону. Пока не задушила паника, пока могу соображать - тянусь вверх, всплываю. Легкий удар по голове - и я погружаюсь снова, бестолково суча ногами.
                          Уши словно заложило ватой. А голова ясная: надо еще раз. Дышать уже совсем нечем…
                          Паника хватает за шею, царапает горло. Всплываю, глотаю воздух…

                          Вдруг чьи-то руки подхватывают и вытягивают прямо на мосток. Секунду - лечу. «Только бы ничего не ляпнуть!» Голова работает отдельно от меня. Понимаю одно: только не матом. Только ни в коем случае сейчас не выругаться от души нормальным русским матом.
                          Взлетаю на мостки со словами: «Настоящее кавказское гостеприимство!» И умолкаю.

                          На меня смотрят две пары глаз: карие и голубые. Голубоглазые чеченцы тоже бывают. Меня трясет, внутри что-то лопается от гнева, но я подавляю в себе накал и молчу. По распоротому бедру льет кровь.

                          Голубые глаза пристально меня разглядывают. Ловят все-все эмоции, которые я, как мне кажется, подавляю… Рентгеном просвечивает! У меня клацают челюсти от злости, гнева, недоумения: за что? Что ЭТО было???

                          Вдруг: тенью метнулись, привели моего обидчика. Голубоглазый чеченец что-то сказал ему, потом уже по-русски: «Ты к ней подходил? Сигареты просил? Она тебе давала?» Стеклянный невменяемый взгляд. Я поняла: обидчик мой под кайфом. Он - не с нами…
                          - Хочешь, он перед тобой извинится?
                          - Нет. Не вижу смысла. Он все равно не понимает, что сделал.

                          …Они отвели его в сторону, пару раз дали ему в морду.

                          Я присела обратно на мостки, нужно было передохнуть.

                          Компания ушла.

                          Меня била дрожь под сорокоградусным кавказским солнцем…

                          Сначала топили, потом спасали и искали прощения.
                          Восток - дело тонкое…

                          ***
                          - Да-а…
                          Полковник хлебнул коньяка и что-то, подобное удовлетворению, мелькнуло в его глазах.
                          Я пнула под столом Ирку: зачем ты меня тормошила «расскажи»?
                          - Твое счастье или твоя мудрость, девочка, в том, что… - он замолчал и поглядел в сторону. - Ты ПРАВИЛЬНО себя вела. Иначе…

                          ***
                          Дневная жара ушла, упала на плечи южная ночь. Мы ведем неспешную беседу. Полковник потягивает коньяк, молчит, лишь изредка спрашивает: «Ну, как там, в Питере?» Сын подрастает, хочет поступать в Военно-Медицинскую Академию. Да, он хочет защищать Родину, но не хочет убивать. Хочет лечить. Я понимаю - полковник ждет моей помощи, но не попадаюсь на провокационные беседы, слишком это сложно для тихих посиделок. Он теряет ко мне интерес, и Ирка начинает прощаться. Наше время истекло. Я понимаю, что Ирка привела меня развеять скуку полковника - начальника ее мужа. Так надо. Чтобы мужу хорошо служилось. Впрочем, полковник - мировой мужик, может, Ирке и не надо так усиленно дружить…

                          Мы уходим. По дороге я прошу: «Ирка, а давай еще по пирогам и по пиву «Дарьял»?» Она соглашается. Ей не хочется оставаться наедине с мыслями, ибо они не веселы. Вечные гарнизоны. Сама - военный фельдшер. За плечами Чечня. А хочется:
                          «Много ли нужно?
                          Поле да сад,
                          умного мужа
                          ласковый взгляд…» ©

                          Чтобы жизнь стала спокойной и теплой, как пирог цахараджин…
                          Летающий Макаронный Монстр — мне как беларусу чужд духовно. Ползущий Картофельный Клубень — есмь творец вселенной из крахмала и воды.

                          Комментарий


                          • #29
                            Voevoda, весна пришла. Может есть чего из любиного под пОру, если не жалко?

                            Комментарий


                            • #30
                              Otshelnik, кой чего есть. Времени добавить нету.
                              Скоро добавлю.
                              Вот из свежего....

                              Павлиний глаз
                              09 март 2012 11:21 ::. Проза
                              Я попала в больницу с очередным обострением. На этот раз ноги. Парализованы – левая до колена, правая – до бедра. Весна, что поделать… Каждую весну и осень болезнь напоминает о себе, выползает гадом, ранит, жмет, душит…
                              Меня привезла подруга. Таскала на себе по кабинетам. Выполняли формальности, необходимые для госпитализации. Мне было страшно и очень жаль себя. Мутное чувство: вытащат или нет на этот раз?
                              Психологи говорят, что есть стадии принятия диагноза: сначала пациент не верит, потом отчаивается, потом приходит понимание и смирение. Я жду смирения… Жду уже более шести лет. Но так уж вышло, что течение заболевания – ремитирующее: то обострение, то ремиссия. Как уж тут привыкнуть и смириться? Если ты никогда не знаешь, чем обернется завтрашний день…
                              Вот в таких размышлениях я была госпитализирована в клинику, определена в палату номер сорок восемь.
                              …Первые сутки я спала. Ко мне приходили профильные врачи, тискали, щупали, задавали вопросы… Я вяло отвечала, находясь в полудреме. Казалось: оставьте меня в покое! Все вы и весь мир! Но они меня тормошили – это их работа…
                              Мне подобрали хороший протокол лечения. Я «проснулась», чувствуя, что ноги реагируют. Потихоньку стала вставать. И знакомиться с коллегами по палате.
                              …Когда я «проснулась» и услышала! Вот уж – праздник жизни!
                              - Наталья Владимировна, вы голову помыли, а фен так и оставили в душевой! Забирайте немедленно, а то украдут! (Наталья Владимировна поднимается с койки, охает – грыжа! И покорно идет в душевую)
                              -Аля, Аля! Тебя доктор уже минут сорок ищет! Где ты лазаешь? (прибегает молоденькая, очень красивая Альбина; черная коса полощется по спине)
                              - Катя! Катя, сегодня на обед тыквенный суп, тебе принести?
                              И тут я оглядываюсь… И смотрю на койки. На моих соседок.
                              Наталья Владимировна лежит с позвоночной грыжей: ей делают терапию и массажи.
                              Альбина – Аля – постродовая травма…
                              Катя…
                              У Кати БАС – боковой амиотрофический склероз. Катя полностью парализована. На левой руке работают два пальца, она ими сигнализирует. Более того – она ослепла. Но она слышит. И может говорить. Ей двадцать один год.
                              -Тыквенный суп, Катя! Ты будешь?
                              Катя размышляет. Потом объясняет: «Нет, не буду. От овощных протертых супов у меня проблемы с кишечником» Проще говоря – понос. И Катя этого страшится… Боится кого-то обременить.
                              Она вообще была самой спокойной, нетребовательной соседкой.
                              Через день к ней приходила мама: каждый день не могла, работает по графику. Мыла, кормила, болтала ласково. Болтала так, будто Катя завтра очнется, встанет и пойдет. Пойдет в жизнь: образование получать, семью создавать, детей рожать… Катя вторила маме, и мне их жизнь казалась удавшейся, сложившейся, лучшей…
                              ***
                              -Катя, сегодня на обед бульон с рисом, ты будешь?
                              Катя задумывается, как всегда, потом отвечает: «Буду!» Санитарка приносит суп в палату, ставит на тумбочку возле Кати. Ей некогда кормить Катю: у нее много лежачих.
                              Я размышляю, встаю, опираясь на «канадку» - такой костыль, который опорой не под плечо, а под локоть. И ковыляю на костыле к Катиной кровати. Сажусь на кровать. Спрашиваю: «Катя, можно, я вам помогу?» Катя вслушивается в меня… Указательный и большой палец левой руки – единственно работающие пальцы - трепещут. Катя соглашается. Я сажусь ближе, подтаскиваю к себе тарелку. Подкладываю под голову Кати вторую подушку – чтобы Катя была повыше, получше сидела, тогда легче кормить. И начинаю кормить с ложки. Катя ест медленно, глотает тяжело. Вдруг прерывается, спрашивает меня: «А вы кто? Расскажите?»
                              Я теряюсь перед стойкостью и жизнелюбием девушки… И, словно последняя дура, начинаю «рапортовать»: мне за тридцать, диагноз – рассеянный склероз, лежу рядом с вами…
                              Катя прерывает меня: «Расскажите о СЕБЕ! О диагнозах я и так много знаю…»
                              Я рассказываю уже другое, о жизни до болезни… Рассказываю вдруг много и долго, горько и счастливо; будто прорвало, будто никогда раньше никто меня обо мне не спрашивал… Мы переходим на «ты». Катя цепляется за мой рассказ, услышав: «Художественная школа». Просит: «Ты можешь мне нарисовать бабочку? Лет до пятнадцати я видела! Последнее, что помню – это бабочки! Они красивые, хрупкие! Нарисуешь?»
                              Я мучаюсь.
                              Нарисовать могу, но Катя – слепая. Зачем она просит, зачем я соглашаюсь? Зачем она мучает меня и себя?
                              Катя улыбается, ждет. У меня ничего нет в больнице. И некого озадачить: купить и привезти краски, кисти, бумагу…
                              ***
                              Ночь. Я не сплю эту ночь. Я думаю о том, что я – слаба. И не могу выполнить Катину просьбу, не могу! Ни ради нее, ни ради меня! Я не могу, я сто лет не рисовала! Я не могу – я выдохлась, я пуста! Я борюсь за жизнь, мне нечего писать! Я каждый день проживаю, словно, последний: страшусь будущего, мне сложно смотреть в глаза близким – я сяду в коляску через пару-тройку лет и, соответственно, сяду им на шею… Я не могууууу…
                              ***
                              Утром я выманила у дежурной медсестры лист бумаги.
                              У меня не было красок, кистей, но у меня была косметичка.
                              Я нашла там все, что было нужно: тушь, карандаши для глаз и губ, две помады…
                              Я вспомнила детство. Новгородчину, деревеньку, в которой росла. Какие там бабочки! Красота, сказка! Павлиний глаз – бабочка – вот ее я особенно помнила.
                              ***
                              Катя трогала рисунок – смотрела. Потом узнала: «Я, кажется, знаю, кого ты нарисовала, она коричневая, а по крыльям кружки, радужкой!»
                              «Павлиний глаз» - ответила я.
                              Катя улыбнулась и еще раз пробежалась пальцами по бумаге…
                              Летающий Макаронный Монстр — мне как беларусу чужд духовно. Ползущий Картофельный Клубень — есмь творец вселенной из крахмала и воды.

                              Комментарий


                              • #31
                                Вот, не хотел же на ночь читать.
                                Ан нет - только одним глазком, лишь одно предложеньице..., рраз и в дамках.
                                Теперь полночи коту под хвост.
                                Как всегда талантливо.
                                Спасибо.
                                If the seagull had a fishing tackle. How many fish she could catch to herself!?
                                (BY unknown fisher-philosopher)

                                Комментарий

                                Просматривают:

                                Свернуть

                                Обработка...
                                X